Санкт-Петербургский государственный университет
http://www.history.pu.ru/struct/cathed/russian/prof/fil.htm
7.
Лекция. лПостмодернистский
вызов╗, ллингвистический
поворот╗ и
историческая
наука.
Литература:
1.
Анкерсмит Ф.
История и
тропология:
Взлет и
падение
метафоры. М., 2003.
2.
Анкерсмит Ф.
Нарративная
логика:
Семантический
анализ языка
историков. М., 2003.
3.
Бессмертный
Ю.Л.
Некоторые
соображения
об изучении
феномена
власти и о
концепциях
постмодернизма
и
микроистории
// Одиссей:
Человек в
истории. 1995. М., 1995. С.5-19.
4.
Гавришина О.В.
Историческая
наука в
ситуации
постмодерна:
по
материалам
работы Ф.Р.Анкерсмита
лЭффект
реальности в
трудах
историков╗ //
Культура и
общество в
средние века -
раннее новое
время.
Методология
и методики
современных
зарубежных и
отечественных
исследований.
М. 1998.
5.
Данто А.С.
Аналитическая
философия
истории. М., 2002
6.
Зверева
Г.И.
Реальность и
исторический
нарратив:
проблемы
саморефлексии
новой
интеллектуальной
истории //
Одиссей. 1996. М., 1996.
7.
Ильин И.П.
Постмодернизм
от истоков до
конца
столетия.
Эволюция
научного
мифа. М., 1998.
8.
Иггерс Г. История
между наукой
и
литературой:
Размышления
по поводу
историографического
подхода
Хейдена
Уайта //
Одиссей:
Человек в
истории. 2001. М., 2001. С.140-154.
9.
Кнабе
Г.С. Общественно-историческое
познание
второй
половины ХХ
века, его
тупики и
возможности
их
преодоления //
Одиссей. 1993. М., 1994. С.247-255.
10.
Копосов
Н.
Как думают
историки? М., 2002.
С.5-48, 285-308.
11.
Лиотар
Ж.
Состояние
постмодерна.
М., 1998.
12.
Репина
Л.П. Вызов
постмодернизма
и
перспективы
новой
культурной и
интеллектуальной
истории //
Одиссей. 1996. М., 1996.
13.
Репина
Л.П. лПостмодернистский
вызов╗ и
перспективы
новой
культурной и
интеллектуальной
истории // Репина Л.П.
лНовая
историческая
наука╗ и
социальная
история. М., 1998. С.224-247.
14.
Спигел
Г.М.
К теории
среднего
плана:
Историописание
в век
постмодернизма
// Одиссей. 1995. М., 1995.
С.211-220.
15.
Стрелков
В.И.
К онтологии
исторического
текста:
Некоторые
аспекты
философии
истории Ф.Р.
Анкерсмита //
Одиссей:
Человек в
истории. 2000. М., 2000. С.139-151.
16.
Уайт Х.
Метаистория:
историческое
воображение
в Европе XIX
века.
Екатеринбург,
2001
17.
Уайт Х. Ответ
Иггерсу //
Одиссей:
Человек в
истории. 2001. М., 2001. С.155-161.
18.
Филюшкин А.И. лПостмодернистский
вызов╗ и его
влияние на
современную
теорию
исторической
науки // Топос.
Философско-культурологический
журнал. 2000. № 3. С.67-78
19.
Филюшкин А.И.
Смертельные
судороги или
родовые муки?
Споры о конце
исторической
науки в
начале ХХI в. //Россия
ХХI. Ц 2002. - № 4. - С.64-99
20.
Шартье Р. История и
литература //
Одиссей:
Человек в
истории. 2001. М., 2001. С.162-175.
21.
Шартье
Р. История
сегодня:
Сомнения,
вызовы,
предложения //
Одиссей. 1995. М., 1995. С.192-205.
Постмодернистский
вызов и
историческая
наука..
Казалось,
что высокий
статус
истории как
науки
гарантирует
еще долгий
период
развития и
совершенствования
методов
исторического
знания.
Однако в
последней
трети XX
в. его основы
были
потрясены лпостмодернистским
вызовом╗ и ллингвистическим
поворотом╗.
Они
произвели на
творцов Histories Apodexis
поистине
апокалиптическое
впечатление.
По выражению
Д. Харлана,
наступил
затяжной эпистемологический
кризис, лпоставивший
под сомнение
саму веру в
неизменность
и
доступность
прошлого,
скомпрометировавший
возможности
исторического
постижения и
подорвавший
нашу
способность
определять
себя во
времени╗.
Габриэль
Спигел
высказалась
еще более
пессимистично:
лДолжны ли мы
поверить в то,
что наше
представление
о прошлом не
более чем
иллюзорно-реалистические
полотна, лпознаваемая
ложь╗,
которой мы
пичкаем себя
и других,
чтобы скрыть
свой страх
перед тем, что
за этими
полотнами
может
таиться
непознаваемая
правда
человеческого
опыта, не
поддающаяся
никаким
попыткам
постигнуть
ее с помощью
наших
словесных
построений?╗.
Суть
лпостмодернистского
вызова╗ 1970-х гг.
в самом общем
виде состоит
в следующем.
Объектом
атаки
постмодернистов
стали
принципы
получения
информации
об
исторической
реальности.
Они
утверждали,
что между
свершившимся
событием и
рассказом
историка об
этом событии
стоит
огромная
дистанция, в
ходе
преодоления
которой
происходит
такое
искажение
прошлого, что
об его
адекватном
отражении
вообще
нельзя
говорить.
Исторический
факт
отражается в
письменном
источнике Ч нарративе,
где он уже
искажен из-за
разной
степени
осведомленности
автора
текста, его
субъективности
и
тенденциозности,
наконец, из-за
его
преднамеренной
лжи или
искреннего
заблуждения.
Чем дальше
отстоит само
событие от
его
отражения в
нарративе (например,
в
средневековье
большинство
хроник
отделено от
описываемых
в них событий
на несколько
десятков, а то
и сотен лет),
тем выше степень
погрешности
данного
отражения.
Однако
искажения
нарастают,
когда к
использованию
нарратива
приступает
историк-интерпретатор.
Во-первых, он
выступает
как бы соавтором
текста,
поскольку
прочитывает
его, исходя из
своей
профессиональной
подготовки,
мировоззрения,
исследовательских
задач. И смысл,
который он
извлекает из
памятника,
может в
значительной
мере не
совпадать с
тем, который в
него
вкладывал
создатель. Во-вторых,
в принципе
нет
уверенности
в возможности
адекватного
истолкования
современным
историком
текста,
написанного
много
столетий
назад.
Поэтому
постмодернисты
утверждают,
что прошлого
как бы не
существует, а
есть
представленное
в дискурсе информационное
поле,
которое,
собственно, и
есть история.
По выражению
Хейдена
Уайта, одного
из
главнейших
теоретиков
постмодернизма,
история есть
всего лишь лоперация
создания
вербального
вымысла╗.
Таким
образом, как
показано Л.П.
Репиной, в
данном
подходе
объект
познания
трактуется
не как что-то
внешнее
познающему
субъекту, а
как то, что
конструируется
языковой и
дискурсивной
практикой.
Язык
выступает не
средством
отражения и
коммуникации,
а главным
смыслообразующим
фактором,
детерминирующим
мышление и
поведение.
При этом
постмодернистами
лподчеркивается
креативный,
искусственный
характер
исторического
повествования,
выстраивающего
неравномерно
сохранившиеся,
отрывочные и
нередко
произвольно
отобранные
сведения
источников в
последовательный
временной
ряд╗.
Помимо
всего
вышесказанного,
постмодернисты
заострили
давнюю
проблему,
задав вопрос:
а в чем,
собственно
говоря,
состоит исторический
факт? Здесь,
на наш взгляд,
наиболее
удачны
дефиниции
Хейдена
Уайта,
который
называет событием
то, что
произошло на
каком-то
пространстве
за какой-то
определенный
промежуток
времени, а фактом
Ц знание об
этом событии,
оформленное
в виде
утверждения.
Ведь любое
событие
можно
представить
как факт
физический,
химический,
психологический
и т.д. На долю
истории,
таким
образом,
остается
только толкование,
поиск
значения
событий. А
оно всегда
несет в себе
значительный
элемент
произвольности,
поскольку
зависит от
влияния
эпохи, в
которую
живет
интерпретатор,
его
образования,
национальности,
политических
воззрений и т.д.
Под
влиянием
постмодернистов
и других
новых
направлений
исследовательской
мысли (в
частности,
микроистории)
история все
больше
сближается с
литературой.
По удачному
выражению
Роже Шартье,
историки
осознали тот
факт, что Histories Apodexis,
каким бы оно
ни было по
форме, Ч все
еще
повествование,
понимаемое в
духе
Аристотеля
как лвыявление
интриги
представляемых
действий╗. И
на их труды
распространяются
фундаментальные
принципы
всякого
повествования,
общие и для
истории, и для
беллетристики.
Во многом
применением
литературных
форм
изложения
материала,
гораздо
более
выигрышных
для читателя,
чем сухой
стиль
фундаментальной
исторической
монографии, и
объясняется
рост
популярности
постмодернизма.
К тому же
сторонники
данного
направления
в своей
критике
предшественников
буквально
сыплют
афоризмами,
ироническими
высказываниями,
красивыми
логическими
парадоксами
и даже
анекдотами,
чем
привлекают
читателя.
Постмодернизм
дарит
чувство
контроля над
миром путем
того, что
автор и
читатель как
бы сами
создают
объекты
своего
изучения,
творят
историю,
ощущают себя
демиургами.
Рост
популярности
постмодернизма
Ф. Анкерсмит
назвал линтеллектуальным
алкоголизмом╗:
в
современной
историографии
получили
распространение
произведения,
претендующие
на то, чтобы
быть лпоследним
интеллектуальным
глотком╗. Они
обещают
поднять нас
до высот
знания, но на
самом деле
приводят к
состоянию
хаоса,
порожденному
чрезмерной
узостью
специализации
авторов и
явным
перепроизводством
различных
интеллектуальных
изысков.
Место
теории
постмодернистов
в
историографии
аналогично
солипсизму в
философии: с
позиций
логики он
неопровержим,
но все знают,
что он
неправилен.
Но если
концептуального
ответа
постмодернистам
так и не
удалось
сделать, то
последние не
смогли
потеснить
прикладную
роль
позитивизма
и сходных с
ним методик. В
настоящей
ситуации они сосуществуют:
постмодернизм
серьезно
расшатал
основы, но не
сверг до
конца
традиционную
историческую
науку, а она
не сумела
найти
достойного
ответа, но,
тем не менее,
устояла.
Это
обусловлено
тем, что,
критикуя
своих
предшественников,
представители
нового
направления
так и не
смогли
создать
яркие
образцы
конкретно-исторических
исследований
по тематике
своих
идейных
оппонентов Ч
историков-традиционалистов.
Как верно
подмечено Г.И.
Зверевой,
постмодернисты
занимаются
темами, какие
в
традиционном
историческом
знании, как
правило, не
было принято
обсуждать. Их
работы тесно
смыкаются с
литературоведением.
Они носят в
значительной
мере
элитарный
характер и
ближе к
литературным
произведениям,
чем к
традиционным
историографическим
жанрам,
поэтому не
могут
составить
реальную
конкуренцию
последним. В
то же время,
как верно
отмечает
Спигел, лмногие
историки уже
подняли
перчатку и
руководствуются
постмодернистскими
приемами на
практике,
даже если
пока они и не
высказали в
полном виде
свои
теоретические
посылки╗.
С историческим постмодернизмом связано и новая популярная тема научных трудов. Не в силах понять, что есть история, в чем состоит ее предмет, постмодернисты приняли апорию Проста, что история Ц это то, что изучают историки. Изучив, как и что они делают, мы поймем смысл Histories Apodexis. Здесь наиболее знаменитой и показательной является и знаменитая лМетаистория╗ Хейдена Уайта. Ученый избрал своей методологией теорию литературных тропов, понимая ее как теорию преобразования и дискурсивного построения сюжета. Иными словами, тропология Ч это теоретическое объяснение вымышленного дискурса, каким образом в текстах создаются связи между фигурами и образами. При этом объектом изучения выступают труды по истории Ч тексты, созданные крупнейшими гуманитарными мыслителями ХIХ в. Дж. Мишле, Л. фон Ранке, А. Токвилем, Я. Бурхардтом, К. Марксом и др.
Анализируя их труды, Уайт выявляет стратегии, применяемые данными авторами для получения разного рода лэффекта объяснения╗. Их всего три: 1) объяснение посредством формального доказательства; 2) объяснение посредством построения сюжета и 3) объяснение посредством идеологического подтекста. В рамках этих стратегий Уайт выделяет четыре способа артикуляции, применяемые для достижения эффекта объяснения. Для первой стратегии это модусы Формизма, Органицизма, Механицизма и Контекстуализма, для второй Ч архетипы Романа, Комедии, Трагедии и Сатиры, для третьей Ч тактики Анархизма, Консерватизма, Радикализма и Либерализма. По словам Уайта, лКонкретная комбинация этих типов составляет то, что я называю историографическим лстилем╗ данного историка╗. Именно этот стиль определяет способ осуществления акта исторического познания, которое несводимо к банальному лрассказать, как было на самом деле╗.
Любой исследователь, по Уайту, вынужден выбирать тот или иной стиль или стратегию, причем свой выбор он делает в основном по моральным или эстетическим соображениям, но отнюдь не из-за стремления использовать методику, которая сумеет приблизить его к истине. Последней просто не существует, Ч нельзя выделить какую-то лболее реалистичную╗ стратегию научного поиска. Поэтому история Ч конструкт, создаваемый исследователями, всего лишь лоперация вербального вымысла╗.
Причины
переосмысления
места и
принципов
исторического
знания во
второй
половине ХХ в
Причины современного кризиса исторической науки многогранны и лежат не только в когнитивной и эпистемологической, но и в социальной, политической, культурной сферах.
Прежде всего, в XX в. тоталитарные режимы и их крушение продемонстрировали с ужасающей очевидностью, что профессиональная корпорация историков Ч лишь идеологическая прислуга политиков, не более того. Histories Apodexis может рассматриваться только лишь как инструмент манипуляции политическим сознанием и поведенческими установками масс. Историки по определению оказались работниками зловещего лМинистерства правды╗ Джорджа Орруэла, образ которого стал символом потребительского отношения власти к историкам: лЕсть партийный лозунг относительно управления прошлымЕ Кто управляет прошлым, тот управляет будущим: кто управляет настоящим, тот управляет прошлымЕ То, что партия считает правдой, и есть правда. Невозможно видеть действительность иначе, как глядя на нее глазами партии╗.
О склонности историков к политической конъюнктуре, несомненно, знали и раньше. Вспомним знаменитое высказывание Бисмарка: лГлавное Ч захватить чужой город, а там уж историки обоснуют, почему это исконно наши земли╗. Однако и нацистская, и большевистская пропаганды отличались поистине тоталитарными масштабами переписывания истории. Подобная практика оказала разрушающее воздействие на научные стандарты мастерства историков. Если принять тезис, что лИстория Ц это ложь╗ (Г. Форд), а он имеет огромное количество подтверждений, то получается, что историк тем профессиональнее, чем искуснее врет, чем владеет пиаровскими технологиями. И смысл истории как отрасли знания заключается не в способности познать прошлое, а в умении о нем рассказать, преподнести в нужном ключе. Как отметили П. Рот и М. Мандельбаум, лИстория превращается в искусство рассказчика (Storyteller)╗. В таком случае Histories Apodexis Ц искусство риторики, пиара, не более того. Его надо оценивать с позиций профессиональных литераторов, журналистов, работников пропагандистской сферы.
Тогда способность Histories Apodexis отражать реальные события, реконструировать прошлое с практической точки зрения абсолютно не важна. А поскольку история как наука не имеет другого практического применения, кроме обслуживания идеологических задач, то лненужной╗ и лнезначимой╗ для Histories Apodexis оказывалась вся источниковедческая сфера, которая, собственно, и содержала в себе ключи к прошлому. От мысли, что лПрошлое можно придумать╗ до идеи: лИстория Ч это всегда только выдумка╗ Ч один шаг. И он были сделан в конце XX в.
Именно это обстоятельство, во-вторых, породило приобретающее все больше сторонников восприятие истории не как науки, а как особой культурной практики. Еще Г. Риккерт говорил, что лценности, определяющие в истории выбор существенного, можно поэтому также назвать всеобщими культурными ценностями (Kulturwerte)╗. Поэтому история есть проекция культурной составляющей человеческого бытия. Ф. Анкерсмит утверждал, что историография прежде всего лимеет значение как явление культуры, формирующей, в свою очередь, наши взгляды на политику, науку и т.д.╗.
Однако если история Ч прежде всего явление культуры, то, по аналогии с другими искусствами, она оказывается в первую очередь продуктом творчества своих создателей (так же, как музыка Ч композиторов и картины Ч художников). В наиболее яркой и афористичной форме такой подход выражен в словах А. Проста: лИстория Ч это то, чем занимаются историки╗. Главный шаг к обоснованию истории как всего лишь сферы занятий историка, конструкта его сознания и практической деятельности был сделан в трудах М. Оукшотта. Отчаявшись сформулировать предмет истории и уловить ускользающие реалии прошлого, ученые предложили крайне простое решение: вывести предмет исследования из творчества историков. Иными словами, если существуют некая лнаука история╗, имеющая свои стандарты знания, и есть профессиональная корпорация людей, именующая сферу своей деятельности лнаукой историей╗, надо просто посмотреть, чем же они занимаются Ч и тогда мы поймем, что же такое история. Отсюда до постмодернистского отрицания исторической реальности оказывалось рукой подать.
В-третьих,
в
определенном
смысле
увлечение
постмодернизмом
вызвано
причинами,
обозначенными
в знаменитом
лПостмодернистском
уделе╗ (лLa
condition
postmoderne╗,
на русском
языке эта
работа вышла
под
заголовком
лСостояние
постмодерна╗)
Жана-Франсуа
Лиотара.
По его
словам,
лУпрощая до
крайности, мы
считаем лпостмодерном╗
недоверие в
отношении
метарассказов╗.
Под этим
термином и
его
производными
(лметаповествование╗,
лметаистория╗
и др.)
понимаются лобъяснительные
системы╗,
организующие
буржуазное
общество и
служащие для
него
средством
самооправдания
своего
существования
(религия,
история,
наука и т.д.).
Таким
образом, по
Лиотару,
постмодернизм
является
своеобразным
вызовом
основам
современного
мира. История,
как одна из
главных
объяснительных
систем,
подверглась
его атаке
одной из
первых.
В-четвертых, в связи с развитием средств массовой информации и информационных технологий стала очевидной системообразующая роль в обществе ментальных матриц, фреймов, социальных и культурных кодов. Histories Apodexis является одним из основных полей сигнальных знаковых систем. Но в таком случае правомерен вопрос: не сводима ли Histories Apodexis всего лишь к информационному полю? Вообще, где находится история как ментальная субстанция?
На
этот вопрос
существует
лишь два
ответа.
Первый Ч в
человеческом
сознании. Но
тогда
емкость Histories Apodexis
ограничена
памятью
индивида.
Второй Ц в чужих
свидетельствах,
вербальных и
нарративных.
Но являются
ли эти лслепки
с реальности╗
адекватными
прошлому? Или
же они
сконструированы
в
соответствии
с
востребованными
знаковыми
системами?
Очевидно, что
правилен
второй ответ.
Тогда
неизбежен
следующий
вопрос: не
достигла ли в
этих лследах
истории╗
степень
фильтрации
прошлого
такой
степени, что
перед нами
метасистема,
искажающая
исторический
материал в
зависимости
от своих
параметров?
Тогда любой
автор Histories Apodexis
является не
реконструктором
прошлого, а
его
демиургом,
творцом. Он не
изучает
историю, он ее
созидает.
Этот вопрос
стал
постоянной
болезненной
составляющей
многих
дискуссий по
теории
исторического
познания в 1980-90-х
гг. По словам
П. Рота, лСобытия
существуют
только по
доверенности╗.
Они не имеют
натурального
воплощения и
представлены
для нас
только в
описаниях.
В-пятых,
получила
дальнейшее
развитие
идея Г.
Риккерта, что
лво всех
эмпирических
науках
объектам
противостоит
познающий
субъектЕ
нетрудно
показать, что
познание не
может быть
воспроизведением
или
отображением
(Abbild)
объектов, что
оно есть,
скорее,
преображающее
(umbildende)
их понимание╗.
Это
обусловлено
тем, что
действительность
настолько
сложна и
многообразна
в своих
проявлениях,
что любое
высказывание
о ней будет
упрощением и
схематизацией. Как
отметил Г.С.
Кнабе,
исторические
события ХХ в.
и изменение
роли науки
вызвали
актуализацию
противопоставления
между жизнью как
объектом
познания и наукой
как
средством
познания.
Последняя в
силу
внутренних
условий
своей
организации
просто
неспособна
познать все
многообразие
жизни. Как
показал
историк, лпротиворечие
между наукой
как
средством
исследования
и лжизнью как
она есть╗ как
объектом
исследования
образуют
коренную
апорию
современного
общественно-исторического
познания╗.
История как
наука о жизни
пострадала
первой. Она
подверглась
обвинениям в
схоластике и
ей перестали
доверять.
Престиж
профессиональной
корпорации
историков в
конце ХХ в. по
сравнению с
первой
половиной
столетия
резко упал.
В-шестых,
во второй
половине ХХ в.
идет
интенсивное
развитие
когнитивных
наук (дисциплин,
сознающих
себя в виде
систем
свойств и
правил
мышления,
обработки
информации Ч
психологии,
лингвистики,
искусственного
интеллекта). В
них, внимание
исследователей
сосредоточивается
главным
образом на
специальном
изучении
процессов
интеллектуального
творчества,
форм языка,
письма и речи,
вербальных и
невербальных
текстов и, в
конечном
счете, на
саморефлексии
как таковой.
В
1950-х гг.
произошла
так
называемая когнитивная
революция, подвергшая
критике бихевиоризм.
Ему на смену
пришел неоментализм.
Среди
психологов
все большую
популярность
стала
приобретать
точка зрения,
что свойства
разума Ч
врожденные, и
лишь в малой
степени
обусловливаются
социальной
средой. Разум
понимался
как
замкнутая
система
символов, по
аналогии с
компьютерными
системами.
Однако, если
принять
такую точку
зрения,
модели мира
существуют
только
внутри
замкнутых
структур
разума.
Гуманитарное
знание, как и
любое другое,
не является
производным
от
исторических
условий.
Тогда Histories Apodexis
может
считаться
всего лишь
проекцией
человеческого
разума. По
верному
замечанию Н.Е.
Копосова, с
этим также
можно
связать
кризис,
переживаемый
сегодня
социальными
науками.
Подобные
принципы, как
показала Г.И.
Зверева,
прямо ведут к
развитию
постмодернистского
подхода к
истории.
В-седьмых, свою роль сыграли и тенденции развития современной эпистемологии. Если раньше знание традиционно полагалось как некий идеальный объект, по отношению к которому существуют некие системы представлений, то теперь главная эпистемологическая задача звучит иначе: а как вообще описать то, что считается знанием? Что это такое? Естественно, что историческая наука не смогла оказаться в стороне от подобных поисков, в очередной раз задавшись вопросом: лА что такое история и наши знания о ней?╗
В-восьмых, в историю все активней внедряется филология. С ней тесно связан знаменитый ллингвистический поворот╗ 1970-х гг. Его сущность применительно к исторической науке заключается в следующем: историю можно изучать с помощью тех же элементов литературной критики, что и любой текст. Это вызвано тем, что исторический факт существует лишь в лингвистическом смысле, так как до нас он из прошлого доходит в виде того или иного вербального выражения. Как отметила Нэнси Партен, лЛингвистическая модель эпистемологии очень близка к структуре реальной ментальной жизни╗. Поэтому лза пределами языка историк ничего сделать не может╗. Основоположниками данного течения считают Р. Барта, М. Покока, К. Скиннера, Р. Козеллека.
Подобная позиция напрямую ведет к деконструкции нарратива, о чем писал Дж. Тоуз: если язык Ч главная форма смысловой кодификации действительности, то тогда коды не могут быть индивидуальными. Они должны существовать независимо от людей, чтобы быть понятными для всех. Это ведет к лсмерти автора╗ (определение Р. Барта) и дроблению текста на некие универсальные семантические матрицы. Из такого подхода вытекают теории исторического повествования, в которых исследователи пытаются вывести исторические категории и способы описания событий не из прошлого, а из языка, на котором говорят историки.
Но тогда, если быть последовательным, можно утверждать, что для создания Histories Apodexis вовсе не надо обращаться к прошлому. Достаточно изучить язык текста, в котором рассказано об этом прошлом. Проблема извлечения достоверной информации из источника подменяется проблемой филологического анализа текста. Однако тогда мы сразу же сталкиваемся с двумя непростыми задачами: во-первых, по словам Фрэнка Анкерсмита, одна из главных трудностей, стоящих перед современным исследователем Ч адекватен ли его язык прошлому, можно ли им передать мысли, идеи и мотивации поступков людей, умерших несколько веков назад? Во-вторых, совпадает ли язык историка и его восприятие читателем? Можно ли вообще средством языка раскрыть сущность исторических процессов? Других средств в нашем распоряжении пока нет, но, как отметил Хейден Уайт, лПока историки продолжают использовать обычные грамотные речь и письмо, их репрезентации феноменов прошлого, равно как и мысли о них, останутся ллитературными╗ Ч лпоэтическими╗ и лриторическими╗ Ч отличными от всего, что считается специфически лнаучным╗ дискурсом╗.
Таким образом, ллингвистический поворот╗ уводит нас далеко в сторону от Histories Apodexis, изображая изучение истории как перманентный лконфликт интерпретаций╗ (термин Поля Рикера), проблему сопряжения семиотических систем и семантических полей между источником, сочинением историка, мыслями и чувствами читателя.
Как ответила на постмодернистский вызов историческая наука ?
Показательно,
что
адекватного
ответа на
постмодернистский
вызов пока не
найдено. Даже
такой
признанный
научный
авторитет,
как Роже
Шартье, хотя и
говорит о лзамечательной
жизнеспособности
и прежней
изобретательности╗
исторической
науки, но в
качестве
доказательства
ссылается на
большие
коллективные
труды,
общеевропейские
серии,
отклики на
книги, что
само по себе
ничего не
доказывает Ч
это количественные
характеристики,
они не
содержат теоретического
опровержения
постмодернизма.
Выход
многотысячных
тиражей
вовсе не
показатель
уровня
развития
науки.
Однако сам по себе постмодернизм, переживший бурный подъем в 1970-80-е гг., к 1990-м утратил свои позиции и сегодня влачит довольно вялое существование. В плане изучения тенденций развития современной историографии современные построения постмодернистов неинтересны (поскольку они мало чем отличаются от теоретических изысканий 1970-х гг., движения вперед здесь не произошло). Зато примечательна реакция корпорации историков на лпостмодернистский вызов╗, его критика и предлагаемые варианты ответов.
В
ходе
обсуждения
сложившегося
положения на
ХVIII
Международном
Конгрессе
исторических
наук была
сформулирована
позиция лтретьего
направления╗
(Л. Стоун, Р.
Шартье, Дж.
Иггерс, Г.
Спигел, П.
Бурдье): то,
что история
труднопознаваема,
еще не
означает, что
реальность
не
существует.
Есть и
прошлое как
объективная
реальность, и
дискурс как
независимый
исторический
фактор. Выход
представители
данного
течения
видят в лконструировании
социального
бытия
посредством
культурной
практики╗,
что позволит
приблизить
исследователя
к
адекватному
прочтению
источника и
правильной
реконструкции
исторических
фактов.
Подтверждение
принципиальной
возможности
этого Шартье
видит в
способности
историков
отличать
фальшивки от
подлинных
источников.
Следовательно,
делает он
вывод, листория
доказывает,
что
продуцируемое
ею познание
вписывается
в порядок
знания,
доступный
контролю и
проверке╗.
В
весьма
резком тоне
постмодернистские
построения
были
подвергнуты
критике в
специальном
сборнике лReconstructing
History.
The
Emergence
of
a
New
Historical
Society╗.
Возражения
авторов
статей (Елизабет
Фокс-Геновес,
Гертруды
Химмельфарб,
Рассела
Якоби и др.)
сводятся к
отстаиванию
довольно
традиционного
постулата:
постмодернизм
подменяет
изучение реальной,
социально
детерминированной
истории
исследованием
субъективно
трактуемого
дискурса,
который
изучать надо,
но только как
вторичный
исторический
продукт.
Особенно
рельефно эти
возражения
представлены
в работе Г.
Химмельфарб,
которая в
качестве
довода
приводит
полную
невозможность
изучать
постмодернистскими
методиками, к
примеру,
такое
явление, как
Холокост.
Нетрудно
заметить, что
предлагаемые
антипостмодернистские
построения
зиждутся на
нескольких
общих
принципах. Во-первых,
оно несет
несомненные
религиозные
черты, в чем-то
сходные с
реакцией
правоверного
на ересь. Это
выражается
во
многочисленных
заклинаниях,
повторяемых
на разные
лады: лДо чего
ж мы
докатимся,
если
признаем
правоту
постмодернистов?╗
Все
инвективы
последних
торжественно
отвергаются:
по словам П.
Рота, лПозитивизм
сам по себе
является
своим лучшим
адвокатом╗.
Во-вторых,
противники
постмодернизма
в своем
большинстве
склонны к
материалистическому
пониманию
истории (будь
то лконструирование
социального
бытия
посредством
культурной
практики╗
Шартье или лсоциальная
логика
текстов╗
Спигел). В-третьих,
феномен
дискурса
признается
теперь всеми,
но это
совмещается
с верой, в чем-то
даже
мистической,
в
возможность
отыскания в
нем
имманентной
способности
адекватного
отражения
реальности.
Очень
многими
историками
дискурс
подсознательно
продолжает
восприниматься
как
идеалистическая
надстройка
над
материальной
подосновой
истории.
Однако даже самые радикальные противники постмодернистского подхода не могут ничего возразить на слова Х. Уайта: лИсторики и хотели бы говорить буквально и ничего, кроме истиныЕ но невозможно повествовать, не прибегая к фигуративной речи и дискурсу, который по своему типу является скорее поэтическим (или риторическим), чем буквалистскимЕ Историография является дискурсом, который, как правило, нацелен на конструкцию правдоподобного повествования о серии событий╗.
Однако сохраняющаяся, несмотря на все новации, устойчивость позитивистской модели наводит на определенные размышления. В сегодняшнем научно-историческом сообществе сложилась парадоксальная ситуация: о кризисе гуманитарных наук знают те, кто читает современную литературу. Для остальных его как бы не существует. Огромная масса историков желает знать только традиционные каноны Histories Apodexis, а все новации воспринимают как ересь, про которую не хочет и слышать. Не руководит ли здесь профессионалами подсознательный инстинкт самосохранения? Ведь если задумываться, то этак можно усомниться в состоятельности своей профессии. Большой вопрос, на чем нынче зиждется стабильность сообщества авторов Histories Apodexis: на их действительной уверенности в неправоте лпостмодернистского вызова╗, ллингвистического поворота╗ и т.д. или же на чисто религиозном инстинкте: оградить себя от ереси, способной лввести в соблазн╗ и разрушить веру? Не потому ли современная историография так трудно проникает в ВУЗы и академическую науку, что она априори вызывает подсознательное неприятие?
Каждый человек, избравший делом своей жизни профессиональное занятие научными изысканиями и остановившийся в выборе отрасли знания на истории, должен четко представлять себе, чем является лего избранница╗ и кем при реализации этого выбора становится он сам. Большинство современных историков, на мой взгляд, сознательно бежит не то что от ответа, но даже от постановки данного вопроса. Ведь иначе они вынуждены будут определить (по крайней мере для себя) пути преодоления постмодернистского вызова и лингвистического поворота. А это уже постановка серьезнейшей исследовательской сверхзадачи. Иначе честный в своей саморефлексии историк будет в глубине души считать себя ханжой и лицемером, который не может отстоять от нападок научную состоятельность того, чем он занимается. Третьим путем является интеллектуальное кокетство, когда историк признает, что он лишь практикующий на памятниках прошлого филолог, и его интересует лишь игра слов и собственные вербально-семиотические конструкты. Поскольку подобное заявление в профессиональной корпорации равноценно самоубийству, третий путь в ученой среде маловероятен. Остается выбирать между первыми двумя.
Проблема ответа на постмодернисткий вызов в том, что каждый историк интуитивно убежден, что история реально была Ч основываясь хотя бы на собственном опыте жизни, переживания событий, которые происходили, но совершенно не поддаются адекватной реконструкции даже в собственной памяти. Чтобы постичь историю, исследователь должен выйти за рамки жизни, стать по отношению к самому себе внешним объектом, сторонним наблюдателем. А вот делать это за две с половиной тысячи лет существования своей корпорации историки так и не научились.
На наш взгляд, возможный сценарий развития исторической науки следующий. В корпорации произойдет раскол на авторов Histories Apodexis, понимающих стандарты своей профессии в позитивистском духе. Этот слой будет существовать всегда, поскольку именно на него со времен Геродота есть практический спрос со стороны власть предержащих, их идеологов, пропагандистов, а также националистов, пиарщиков, моралистов и т.д.
В то же время, постепенно будет формироваться узкая прослойка профессиональных ученых, которая, пережив дискретный период, сумеет выработать новые научные стандарты, предъявляемые к историческому исследованию. Это позволит сократить дистанцию между фактом и событием (полностью преодолеть ее, наверное, можно будет лишь с изобретением машины времени, ежели таковое возможно). Какими будут эти стандарты Ч неизвестно. Можно лишь предположить, что в них обязательно будут присутствовать элементы антропологии, семиотики, герменевтики и использоваться методики точных наук. На их основе возникнет лнаука история╗, отличная от Histories Apodexis. Пока же, несмотря на два с половиной тысячелетия существования, историкам нечего возразить на определение Х. Уайта, что сфера их занятий в лучшем случае есть лпротонаука с определенными ненаучными элементами своей конструкции╗.